Говоры раннего и позднего формирования

Для территории позднего формирования (азиатская часть РФ, Поволжье, Кавказ) характерно отсутствие чёткого деления диалектных зон, пестрота небольших ареалов, восходящих к речи переселенцев из разных регионов, а также черты, отражающие смешение разных диалектов.

Области распространения говоров

Территория среднерусских говоров — Псковская, Тверская, Московская, Владимирская, Ивановская, Нижегородская области. Севернее этого пояса — зона северного наречия, южнее — соответственно, южного.

Классификация русских говоров

В пределах этих трёх главных групп (двух наречий и среднерусских говоров) выделяются группы и подгруппы говоров:
северное наречие: ладого-тихвинская, вологодская, костромская;
среднерусские говоры: псковская, владимиро-поволжская;
южное наречие: курско-орловская, рязанская.
Среднерусские говоры, прежде всего московский говор, легли в основу литературного русского языка.

Современное положение

Степень диалектных различий не препятствует взаимопониманию носителей.
В XX веке широкое развитие образования и СМИ, масштабная миграция населения способствовали резкому сокращению носителей традиционных говоров; сейчас это в основном сельские жители старшего поколения.
В речи городского населения различных регионов России имеются незначительные отличия, главным образом лексического, отчасти также фонетического характера, иногда опосредованно (через просторечие) связанные с традиционными говорами данного региона.

История изучения

Большинство лингвистов XIX — начала XX веков, опираясь на «господствовавшие до 1917 г. этнологические воззрения, которые были радикально пересмотрены в послереволюционную эпоху» к крупным группам диалектов (наречиям) русского языка относили также малорусское (малороссийское) наречие и белорусское наречие (сейчас выделяемые как украинский и белорусский языки), а северное и южное назывались северо- и южновеликорусскими (эти последние термины употребительны и сейчас).
В частности, такой состав диалектов русского языка выделялся Диалектологической комиссией АН, составившей в 1915 первую карту русских говоров.

Источник - Википедия
http://ru.wikipedia.org/wiki/Диалекты_русского_языка

Различия речи

Орфоэпические различия

Московский и петербургский говоры характеризуются орфоэпическими (особым произношением некоторых групп слов), лексическими и небольшими интонационными отличиями.
В частности, петербуржцы произносят чёткий «ч» в слове булочная и др. (а многие коренные петербуржцы старшего поколения и в словах что, конечно) вместо старомосковского «ш» — булошная, яишница, што, конешно; также налицо более твёрдый «ж» в словах вожжи, дрожжи, дождь и др. вместо старомосковского («мхатовского» — см. Сценическая речь) палатализованного «ж» — вожьжьи, дрожьжьи, дощщ и др. — и чёткий твёрдый «р» в словах первый, четверг, верх вместо старомосковского перьвый, читьверьх, верьхь.

В Москве ещё полвека назад считалось хорошим тоном произносить «-кий» в прилагательных мужского рода и соответствующих фамилиях как нечто среднее между «-кай» и «-кый» — чуткый, ленинградскый, интеллигентскый, Мусоргскый; сходные моменты можно отметить и в Петербурге — например, опускается мягкость, причём не только в тех случаях, когда её быть действительно не должно (а ближе к югу страны есть — сосиськи), но и в некоторых остальных: застрелилса (застрелился), ошибалса (ошибался), напьюс (напьюсь), поднимайтес, не бойтес, восем, сем; кроме того, буква «щ» в речи старых коренных петербуржцев произносится как «щч»: щчербатый, щчука, ощчущчение.
Жителей Петербурга часто можно узнать и по редуцированным предударным гласным. Если москвичи в слове «сестра» произносят нечто среднее между «е» и «и», у жителей Санкт-Петербурга там слышится буква «и».
Свой вклад в своеобразие старомосковского произношения внесли и областные говоры. В безударных слогах «е» заменялось на долгое «и»: нису, биру, были и ещё простонародные вариации — чоринький (чёрненький), суда (сюда), подушкими (подушками), шылун (шалун) и др. Их отголоски можно услышать в речи даже старших поколений москвичей лишь при очень большом везении.
Пограничным, регионально-социальным, случаем является произношение «э». Традиционное предназначение этой буквы и соответствующего звука — использование в заимствованных словах, особенно среди недавних заимствований, ещё не вполне усвоенных русским языком. Это приводит к тому, что написание и произношение через «э» обычно выглядят более «иностранными» — и, как следствие, «статусными», столичными.
Лев Успенский. Слово о словах, — Л.: Лениздат, 1962:
В дореволюционные времена [произношение «э»] считалось признаком образованности, хорошего воспитания, культурного лоска. «Електричество» вместо «электричество», «екзамен», «екипаж» произносили простолюдины. Это забавно отразилось в творчестве одного из поэтов того времени, [петербуржца] Игоря Северянина: в погоне за «светским тоном» своих стихов он простодушно нанизывал слова, содержащие «э» («Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шелестела…») или даже заменял букву «е» буквой «э» «просто для шика»: «Шоффэр, на Острова!»
Во многом поэтому непременное «э» характерно для речи старопетербуржцев, а также и перенявших эту манеру москвичей: сэм/семь, крэм/крем, фанэра/фанера…
Любопытно, что в своём естественном состоянии (то есть без вмешательства сословно-статусного фактора) русский язык быстро русифицирует заимствования — пионэр/пионер, брэнд/бренд, тэг/тег, хэш/хеш, рэкет/рекет, — однако в некоторых случаях за сохранение элитарно-столичного «э», несмотря на влияние радио и телевидения, происходят затяжные бои, растягивающиеся на многие десятилетия[стиль?] — рэльсы/рельсы, шинэль/шинель, музэй/музей, слэнг/сленг, энэргия/энергия.
Перечисленные орфоэпические особенности характеризуют московский (и, соответственно, петербургский) выговор.

История появления

Основной причиной лингвисты обычно считают особенности истории становления двух столичных городов России. К процессу возведения Санкт-Петербурга царём Петром было привлечено большое количество специалистов в различных областях техники, управленцев, купечества из самых разных областей России и из-за границы. Из них позже и сформировался столичный образованный слой, элита.

Николай Некрасов в альманахе «Физиология Петербурга» (1845):
Мы, не вдаваясь в подробности, разделили бы жителей Петербурга на четыре разряда — на чиновников, офицеров, купцов и так называемых петербургских немцев. Кто не согласится, что эти четыре разряда жителей нашей столицы суть настоящие, главнейшие представители Петербурга, с изучения которых должно начинаться ближайшее физиологическое знакомство с Петербургом?
Для продвижения по карьерной лестнице в свежеотстроенной столице представители всех видных столичных прослоек были заинтересованы не только в изучении иностранных языков, но и в возможно более быстром овладении русским — грамотный русский язык был (и остаётся) статусной принадлежностью образованного класса. Однако эти специалисты понимали, что не могут опираться на во многом хаотический конгломерат говоров, отголоски которых они слышали вокруг, так как на тот момент не было и не могло быть уверенности, что простолюдинами воспроизводится именно общерусская языковая норма. Приходилось во многом доверять прежде всего письменным источникам, а значимый процент последних составляли бумаги канцелярского оборота, и речевым оборотам и лексикону, принятым в тех кругах, где тот или иной неофит надеялся обосноваться — что влекло неумеренные заимствования. Вот строки о Петербурге из «Московского стихотворения» (1859) того же Николая Некрасова:
В употреблении там гнусный рижский квас,
С немецким языком там перемешан русский,
И над обоими господствует французский,
А речи истинно народный оборот
Там редок столько же, как честный патриот!
В итоге петербуржская речь стала традиционно тяготеть к письменной литературно-канцелярской, а не к устной норме, формироваться на основе первой. «Мы, петербуржцы, вызвучиваем каждую букву…» — отмечает доктор филологических наук Владимир Котельников, заместитель директора Института русской литературы РАН (Пушкинский дом). Ему вторит научный сотрудник лаборатории этимологических исследований филфака МГУ имени М. В. Ломоносова Людмила Баш: «На Невском произносили слова более книжно, „буквенно“, под влиянием правописания.» Москва в этом смысле давала больше свободы, так как общественные прослойки в городе не были так сильно перемешаны и, в результате, сохранялась возможность выбирать круг общения и воспринимать соответствующий ему стиль речи более естественно. На это накладывался и больший консерватизм: старомосковская знать традиционно не так быстро воспринимала реформы и нововведения, предпочитая более плавную эволюцию, порой с трудом расставалась с архаизмами. Впрочем, описанная выше петербуржская традиция имела и свои негативные последствия: опора на письменные образцы в ущерб устным привела к тому, что к началу-середине XIX века в Петербурге сильно развился канцелярит. Столичный статус, обилие чиновничества не могли не сказаться на разговорном и письменном языке формировавшегося разночинного среднего класса и, в свою очередь, повлиять на обычаи культурной среды города (см., напр., тогдашнюю (1859) полемику в журнале «Современник»):
На днях мы видели блистательное доказательство этого неуменья петербургских жителей правильно выражаться по-русски. В протоколе 13-го заседания Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым напечатано в пункте 8-м следующее: «Если в каждом образованном человеке значительно развито чувство благородной деликатности, запрещающей не только не напрашиваться на пособие, но и стыдливо принимать пособие добровольное, то оно должно быть еще сильнее развито в человеке, посвятившем себя литературе или науке» (см. «СПб.» и «Москов. ведом.»). Может ли хоть один москвич допустить такое выражение, явно извращающее смысл речи? _Чувство деликатности запрещает н_е напрашиваться! Запрещает стыдливо принимать_!!! Боже мой! Да где же г. Покровский с своим памятным листком ошибок в русском языке? Где А. Д. Галахов, который так громил, бывало, Греча и Ксенофонта Полевого? Хоть бы он вразумил этих петербургских литераторов, не умеющих писать по-русски со смыслом!

Современная ситуация

Сейчас в Москве уже почти не говорят ни булошная, ни дощщ, ни читверьх — и наоборот, в Петербурге обычными стали што и конешно.
Теперь языковые нормы во многом задаются не коренными жителями двух российских столиц, а позавчерашними, вчерашними и сегодняшними переселенцами из разных регионов бывшего СССР.

Петербуржский «язык» перемещается в присущую каждому крупному городу область местной субкультуры, где уже во многом стал характерным явлением и даже достопримечательностью, визитной карточкой Санкт-Петербурга.
Особостью поребрика или бадлона порой гордятся, а наличие или отсутствие разницы в рецептурах шаурмы и шавермы служит предметом многих горячих споров петербуржцев с гостями города. Впрочем, отдельного выговора Петербурга-Ленинграда или Москвы как таковых в чистом «классическом» виде уже нет, и замечать различия с каждым годом становится всё труднее. Например, газета «АиФ Москва» со ссылкой на неназванные, правда, лингвистические исследования сообщает:
Константин Кудряшов. Пройдёт ли московский «доЩЩь»? — «АиФ Москва», № 12 (714), 21 марта 2007:
Только 7 % москвичей в слове «высокий» не смягчили «к», только 8 % не влепили «э» оборотное в заимствованные слова вроде «шинель».
А что касается некогда типично московского «дощщь», то здесь мы перещеголяли и самих жителей культурной столицы — теперь «дошть» и «под дождём» вместо «дощщь» и «под дожжём» говорят 86 % москвичей и только 74 % петербуржцев. Курица, она же ку́ра.
Москва и Санкт-Петербург были и остаются источниками языковой нормы в текущем словоупотреблении русского языка.